Aut Ceazar, aut nihil

"Говорит - желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме!...Большой просветитель был!"
из к/ф "Формула любви"

Однажды принц Джон решил провозгласить в Англии демократию. Ведь, как известно, демократия была в самом светском и самом просвещенном государстве - в Риме! И, главное, в слове «демократия» звучит столь приятное слуху «демос», то есть народ! А ведь именно этого принц и хотел - чтобы люди любили его!

По правде говоря, больше всего в римской культуре принца привлекало описание пышных празднеств и пиров. Увы, он, в отличие от Нерона, не мог похвастаться своим Гаем Петронием, ибо Гай Гисборн никак не тянул на роль Арбитра изящества, а уж шериф и подавно. Однако его высочество уже представлял, как он декламирует стихи, а сенаторы... так и быть, за сенаторов сойдут бароны, - рукоплещут ему. А затем можно поджечь Ноттингем и, стоя на стене, говорить: «Предков гнездо моих, о, колыбель дорогая!» Ну и что с того, что его пращуров здесь не хоронили? Это будет генеральной репетицией перед тем, как он двинется в Лондон! Все великие актеры нуждаются в репетициях и вообще, искусство требует жертв!

И под конец надо будет стравить сэра Гая с шерифом, а, когда Гисборн одолеет Вейзи, - тот стар и слаб, в конце концов, - можно будет воскликнуть «какой шериф погибает!»

***

Когда шериф и Гисборн вошли утром к принцу с докладом, они испугались, что его высочество... того. Слегка повредился в уме от пьянок и неудачных попыток изловить Робина Гуда. То есть, просим прощения, от важных государственных дел.

Принц Джон восседал в алой тунике без рукавов и белой тоге. В зале было холодно, так что принц зябко кутался в тогу, которая явно была сшита наспех, великовата и так и норовила съехать с одного плеча.

- Э-э... ваше высочество... - осторожно проговорил Вейзи.

Принц встал, театральным жестом поправил тогу и воскликнул:

- Пой, богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына!

- Сир, - когда надо, Гай начинал соображать быстро, - позвольте, я кликну... ммм... слугу? Чтобы зал протопили как следует?

- Не вздумай привести Блайта, - зашипел шериф. - Бегом к знахарке, как ее там...

- О Ахиллес! Объяснить мне велишь ты, любимец Зевеса, гнев Аполлона, далеко разящего бога-владыки. Я объясню. Но пойми и меня, - поклянися мне раньше, что защитить пожелаешь меня и рукою, и словом, - зажурчал от двери голос Изабеллы. Она прошла мимо опешившего брата, нежно улыбаясь. - О, сир, воистину вы будете великим королем! Кто, как не вы, способен вывести страну из мрака невежества и обогатить ее римской культурой!

- Насколько я помню, - буркнул шериф, - Рим разграбили варвары...

***

Когда разбойники пробрались в Ноттингем на привычную разведку, они не без оснований решили, что с ума сошел весь город. Улицы патрулировали стражники, переодетые в римских легионеров. Бедные, ни в чем не повинные жители, согнанные на площадь, восклицали: «Привет тебе, божественный! Цезарь, император, привет тебе, победоносный!». Его высочество, в веночке из роз, милостиво улыбался.

Шериф в это время, заткнув пальцами уши, зубрил в своих покоях «Энеиду». А то, глядишь, эта выскочка Изабелла на Пегасе греко-римской поэзии на Олимп въедет!

Мэриан торопилась на встречу с Робином. В коридоре она столкнулась с Гисборном, который на ходу прилежно вчитывался в изрядно затертый свиток пергамента. Завидев ее, он остановился, склонил голову и неожиданно произнес:

- Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю,

Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба,

То с Артемидою только, великою дочерью Зевса,

Можешь сходна быть лица красотою и станом высоким.

Мэриан почувствовала, что отчаянно краснеет. Что было ей несвойственно.
А Гай, оказывается, умеет стихи декламировать, кто бы мог подумать... И, по правде говоря, она бы еще послушала.

Однако усилием воли девушка прогнала мысли, недостойные Ночного дозорного. Совершенно недостойные!

Наблюдая за всем этим, Алан Дейл подумал, что еще немного, и его терпение лопнет. И он лично вернет на родину Львиное сердце - да так, что его величество не обрадуется.

***

- Караул, - схватился за голову Уилл, едва разбойники вернулись в лагерь.

- Да уж! "Почему посмеяться нам не позволить, коль ты волен за горло хватать?"... Тьфу! - сплюнул Алан. - Сил никаких нет, сплошная латынь!

- Есть идея, - оживился Робин.

- Что, предлагаешь переодеться оракулом и возвестить принцу волю богов? - хмуро поинтересовался Тук.

- Нет! Помнишь, ты говорил, что в Керклисе есть аббат, которого прихожане чтят как святого? Надо, чтобы он приехал в Ноттингем и пообещал бы предать анафеме каждого, кто будет потворствовать принцу!

- Ага, - фыркнул Тук, - и сколько времени, как ты думаешь, понадобится принцу, чтобы он предал анафеме самого аббата?

- А уж об этом мы позаботимся, - Робину явно нравилась его задумка. - Устроим какой-нибудь маленький конец света, что нам, в первый раз, что ли? Закон церкви суров, но это закон!
- Так проходит земная слава! - вдруг произнес Мач, и все изумленно уставились на него.

- Ваше высочество, к вам…

Окончания фразы младший брат короля не услышал. Тем интереснее! Загадка! Он мечтательно прикрыл глаза.

Возможно, это Изабелла! О, ее полубезумный взгляд… это и понятно, разве можно не сойти с ума при виде его прекрасной особы? А сколько обещания и томного призыва в ее голосе, когда она произносит «король Джон»! О, какая это будет королева!

Или ее брат? Ах, его серые глаза, глубокие, как хмурые и своенравные английские моря... Черные кудри, что нежно треплет ветер… А эта кривая ухмылка, словно Робин Гуд уже пойман и казнен!...

Принц Джон мечтательно вздохнул. Вот сейчас он узнает… и решится его судьба. Открыл глаза и кисло спросил:

- Вейзи, ты меня любишь?